Алекс Шерер - Охотники за облаками
– На Квенанте нет обычной тюрьмы.
– Нет тюрьмы?
– Есть только несколько камер здесь, внизу, в подземельях под городской ратушей.
– А почему нет тюрьмы?
– Слишком низкая преступность. Практически нулевая. В тюрьме нет необходимости. Нескольких камер вполне достаточно.
– А почему нет преступности?
– А сам как думаешь? Нет преступности, потому что наказание здесь одно – сразу в петлю. Я уже тебе рассказывала. Так что все очень стараются не нарушать закон.
– То есть как – сразу?.. Даже если просто… не знаю… намусорить?
– Даже если намусорить. Все, что угодно.
– Это как-то слишком.
– А ты много видишь мусора вокруг? – спросила Дженин.
Я огляделся. Ни соринки.
– Кого еще будут завтра вешать? – спросил я.
– Иноверцев, вероотступников, правонарушителей. Раз-другой в год кто-нибудь да нарушит закон. В приступе ярости, или на почве страсти, или потому, что перебрал домашнего вина. Их власти тоже держат в камерах до казни.
– На День Квенанта?
– На День Квенанта. А когда еще? Это придает празднику еще больший размах, говорят.
Внезапно я почувствовал странную, жгучую, почти неподконтрольную потребность взять и бросить что-нибудь прямо на тротуар. Просто чтобы посмотреть, что же будет. Просто увидеть выражения их лиц: их возмущение, удивление. Я даже полез в карманы, но к счастью, в них не нашлось ни клочка бумаги, не то, что-то мне подсказывает, я действительно бы это сделал.
Ратуша находилась на другом конце площади напротив собора. Неизбежная виселица и неминуемая петля красовались и на городском гербе, который сверкал на его фронтоне, как огромный медальон.
Двое служащих, держа в руках дипломаты, набитые важными (или якобы важными) бумагами, появились из главного входа и поспешили по своим делам. Следом за ними вышли мужчина и женщина в форме, вероятно, полицейской. Они одернули мундиры, поправили фуражки и двинулись в противоположных направлениях. В их форму были вплетены петли. Даже петлицы были в форме петель, и эполеты на плечах тоже.
– Теперь куда?
– Иди за нами.
Мы вышли на задворки ратуши. Тут на уровне цокольного этажа в землю была вкопана железная решетка, предназначенная, видимо, для того, чтобы в подземелье проникали свет и воздух.
– Здесь, скорее всего, и держат заключенных, – шепнула Дженин, когда мы подошли ближе. – Нам говорили, всех смертников сюда сажают.
– Туда, вниз? В камеры?
– Да. Здесь ты сходишь с ума, мучаешься и гниешь заживо, ожидая, пока тебе не накинут петлю на шею.
Мы двинулись дальше. Я заглянул за решетку, когда мы проходили мимо. Но я успел разглядеть лишь несколько темных фигур, которые могли оказаться заключенными, а могли – арестантами, и вообще кем угодно.
Мы не остановились. Это выглядело бы подозрительно. Мы просто шли себе, будто были туристами из другого города, которые приехали в центр на День Квенанта и любуются достопримечательностями.
Мы обошли ратушу кругом и вернулись обратно. Еще раз заглянули в подземелье. Снова не увидели ничего, кроме смутных очертаний и теней.
– Кажется, я вижу его, – сказала Дженин. – Кажется, вижу.
Но она просто видела то, что хотела увидеть, а не то, что на самом деле было перед ее глазами.
Я не мог понять, как нам спасать отсюда ее отца и как она себе это представляет. Я вообще не понимал, на что они рассчитывают. Я даже подозревал, что они и сами не до конца это понимают.
Но перед нами встала проблема более важная и срочная. Пока мы околачивались на центральной площади, следя за тем, как для завтрашних «торжеств» и «мероприятий» возводится виселица, выяснилось, что нас ждет еще и нелицеприятная репетиция.
На площади показался отряд вооруженных стражников в форме, и раздалась команда: «Дорогу заключенным!»
Вывели трех человек с бледными лицами и связанными руками. Их отвели к помосту: с них снимали мерки для завтрашней казни, чтобы мероприятие прошло без сучка, без задоринки. Безрадостная и бесчеловечная репетиция собственной смерти.
Вот только отца Дженин среди них не было.
– Кто из них твой отец? – когда арестантов увели обратно, спросил я, потому что ни у кого из них не было шрамов на лице.
– Его здесь нет.
– А где он?
– Не знаю. Они могли… уже убить его.
На ней лица не было. Даже ее шрамы побледнели. Она перевела взгляд на мать, которая посмотрела на Каниша с немым вопросом: неужели мы опоздали? Неужели и вправду?..
– Но как такое может быть? – сказал я. – Ведь казни разрешены только на День Квенанта. Как его могли казнить раньше времени?
– Все говорят, что такова традиция, таков закон… – сказала Дженин. – Но может, это просто слова. Кто знает, что на самом деле происходит в этих темницах?
Краешком глаза я заметил, что один из попрошаек на паперти у собора стал собирать свое тряпье, кряхтя поднялся на ноги и направился в нашу сторону. Не стоило Канишу подавать ему монету, подумал я. Глупо с его стороны было привлекать к нам внимание постороннего даже таким незначительным актом милосердия. Нищий явно шел к нам. Наверняка хотел выпросить еще денег.
– Но если его убили, как узнать это наверняка? – спрашивала Дженин. – Не можем же мы просто развернуться и уехать. Вдруг он еще живой!
– Сейчас нам лучше отойти куда-нибудь, – нервно заметил я. – Мы слишком долго тут стоим. На нас начинают обращать внимание. Давайте пройдемся.
Я оглянулся на приближающегося нищего. Он в каком-то старческом тике покачивал склоненной, спрятанной под капюшоном головой. Прохожие шарахались от него, словно он был заразен – хотя, может, так и было. Или же от него просто разило крысами.
– Пройдемся? – возмутилась Дженин. – Никуда мы не пойдем. Нужно узнать, где мой отец. Выяснить, что с ним.
– Мы ничем ему не поможем, если сами попадемся, – возразил я, надеясь говорить рассудительно, но вышло у меня скорее истерично. – Просто немного отойдем. Нечего стоять тут столбами, как какие-нибудь туристы, и вызывать подозрение.
– Пусть думают, что мы и есть туристы.
– Дженин… Сюда кое-кто идет.
Нищий был уже в нескольких шагах. Он прихрамывал и опирался на палку, держа в узелке свои скудные пожитки. Его рука уже была протянута в ожидании милостыни – наверняка самое привычное для нее положение.
– Подайте… подайте…
Каниш зыркнул на него.
– Убирайся. Тебе уже подали. Жадность всегда убивает милосердие. Не проси добавки. Радуйся тому, что есть.
– Еще. Еще подайте.
Нищему достаточно будет просто пошуметь – и все. Это привлекает внимание. Внимание вызывает интерес. Интерес притягивает зрителей. Зрители привлекают еще больше зрителей, и они становятся толпой. Потом толпа растет. Вскоре она обращает на себя внимание полиции. Которые будут сказочно рады повесить на День Квенанта дополнительно еще четырех еретиков.
Может, тем, кто находит и выявляет еретиков, даже полагается награда. А нищему попрошайке как никому придется кстати денежное вознаграждение.
– Подайте на пропитание, добрые люди. Подайте бедняку еще немного.
– Повторяю тебе, я только что дал тебе милостыню. Я что, по-твоему, денежный мешок? Скройся с глаз. Попрошайничай в другом месте. – Каниш грубо оттолкнул его.
Но нищий тут же вернулся.
– Подай, добрый человек. Подай, подай на пропитание.
Я потянулся к Дженин, чтобы взять ее за руку и отвести в сторону.
– Пойдем, – сказал я. – Просто пойдем.
Она вырвалась из моей хватки.
– Никуда я не пойду, пока не найду отца. Если он не в подземелье, то где?
Нищий был совсем рядом и прекрасно слышал каждое слово. Я толкнул Дженин локтем и приложил палец к губам. Но слишком поздно – попрошайка уже все слышал. И в подтверждение этого он сказал удивительную и неожиданную вещь.
– Быть может, он сбежал, дитя мое.
Мы уставились на него, на его грязное разодранное облачение, протершийся изъеденный молью плащ, на его перепачканные руки, его лицо, сокрытое в тени его капюшона. Из темноты на нас смотрели его пронзительные глаза.
– Отец? – сказала Дженин. – Это… ты?
– Михаил? – прошептала ее мать, ошеломленная голосом и видом нищего.
– Брат? – дрожащим голосом произнес Каниш. Впервые со дня нашей встречи он не мог найти слов и не знал, что ему делать. – Михаил, ты ли это? Какой ты грязный.
– Я думал, ты уже никогда не объявишься, Каниш, – ответил ему нищий. – Почему так долго? Ты и сам не намного чище.
Тогда я подумал, что нам конец. Потому что никогда еще я не видел такой явной, искренней и стихийной радости на человеческих лицах. Я подумал, что теплое и эмоциональное воссоединение вот-вот захлестнет всю площадь, прохожие из любопытства остановятся посмотреть и увидят четырех охотников за облаками со шрамами на лицах, которые обнимаются и целуются так, как могут только люди, которые думали, что никогда уже больше не встретятся. Казалось, они вот-вот пустятся на радостях в пляс. Я бы не удивился, если бы они действительно стали танцевать. А там уже и недолго было бы до обличительных криков: «Они же иноверцы! Еретики!» И вот – нас уже ведут на эшафот в День Квенанта.
